Поговорить удалось только в камере для временно задержанных.
По пути Леденцов пытался что-нибудь выяснить, получил краткий, но выразительный ответ в виде тычка прикладом и благоразумно заткнулся.
Зато уж в камере Емельян Павлович дал волю чувствам и словам. Обращал он их к потолку и лишь на излёте вдохновения повернулся к собрату по несчастью:
— Всемогущий, говорите, Иван Иванович? А отсюда, стало быть, начинается мой путь на Голгофу?
Иван Иванович поморщился, как будто упоминание о Голгофе задело его за живое.
— Почти всемогущий, — выделил он первое слово. — Но не абсолютно.
— И кто ж моё всемогущество обломал? Другой всемогущий? Только злой и нехороший?
— Вы на верном пути, — Иван Иванович понизил голос, — однако давайте потише, иначе вас очень скоро переведут в психиатрическую лечебницу.
Леденцов огляделся. В камере было ещё четверо задержанных, и смотрели они на гостей с брезгливой опасливостью.
— Лучше пораскиньте мозгами, — так же тихо продолжил Портнов, — почему вам не удалось тогда спасти вашего друга Мартова?
Теперь настала пора морщиться Леденцову.
— Мартов-то тут при чём? Кстати, если уж я такой разэдакий, то почему я не смог его спасти?
— Дело в том, что кроме таких, как вы, мастеров силы…
— Кого?
— Мастер силы, мастер желания, «топор» — выбирайте термин себе по вкусу. Так вот, кроме всемогущих со знаком плюс есть ещё всемогущие со знаком минус.
— Понятно. То есть эти парни, — Леденцов перешёл на театральный шёпот, — хотят зла! «Я часть той силы, что вечно хочет зла»…
— …«и вечно совершает благо». Очень удачная цитата. Только нужно её перевернуть. «Я часть той силы, что вечно хочет блага и совершает зло».
— Один из лучших переводов, — раздалось из-за спин собеседников.
Развернувшись, Иван Иванович и Емельян Павлович обнаружили, что не все обитатели камеры шугаются от них, как от тихопомешанных. Серый тип невнятной наружности под шумок подобрался вплотную и, очевидно, подслушивал. Фигура его невероятным образом совмещала в себе худобу и отёчность, светлые глаза смотрели с меланхолией верблюда сквозь перевязанные ниткой очки. Изо рта у незнакомца неприятно попахивало.
— Прошу прощения, — серый тип прикоснулся к воображаемой кепке жестом профессионального попрошайки, — я случайно услышал цитату о благе и зле. И я полностью с вами согласен.
— Эй, Тридцать Три! — крикнули от окна попрошайке. — А ну иди сюда, баран!
— Всё нормально! — Иван Иванович успокаивающе вскинул руку, и Леденцов обнаружил, что этот человек умеет говорить властно.
У окна тоже это почувствовали, во всяком случае, промолчали.
— Благодарю, — очкарик поклонился.
И этот жест у него вышел странно смешанным: угодничество и достоинство в одном флаконе. Точнее, в одной бутылке из-под пива.
— Так я продолжу. Перевод, который цитировали вы, использовал и Михаил Афанасьевич Булгаков. Иногда используют перевод Пастернака. Как это… — человечек прикрыл глаза и почти пропел, — «Часть силы той, что без числа творит добро, всему желая зла». Правда, хуже?
Емельян Павлович терпеливо сопел, дожидаясь, когда можно будет вернуться к интересующему его разговору. Портнов, наоборот, слушал с очевидным вниманием.
— Любопытно, — сказал он. — Вы в прошлом филолог?
Леденцов вздрогнул. Не хватало ещё встретить здесь однокашника.
— Лингвист, — ответил серый человек. — Точнее, текстолог. Был младшим научным сотрудником института кибернетики. В Москве.
Последнее обстоятельство он отметил с чувством превосходства.
— И зовут вас?
— Тридцать Три, вы же слышали. Это уменьшительно-ласкательное от «Тридцать Три Несчастья».
Емельян Павлович наблюдал за беседой с недоумением. Он не представлял, кому придёт в голову обращаться к блёклому бомжу уменьшительно, да ещё и ласкательно. Зато в глазах Портнова горел охотничий азарт.
— Это потому, — продолжал Тридцать Три, — что я приношу несчастье. Так считают.
Иван Иванович чуть не облизнулся.
— Если бы я верил в судьбу, — сказал он Леденцову, — я бы сказал, что это её знак. А где найти вас, милейший, — обратился он к бывшему лингвисту, — ради продолжения беседы?
— Здесь. Или на вокзале.
Вопроса «зачем?» он не задал. Раз спрашивают, значит нужен. Господам виднее.
— Послушайте, — Емельян Павлович еле дождался, пока Тридцать Три отойдёт на шаг, — зачем вам этот бомж? Мы говорили о людях, которые хотят блага, а творят чёрт знает что.
— А это один из них, — ответил Портнов, глядя в спину спившемуся текстологу. — Типичный мастер сглаза. Не слишком сильный, но для начала сойдёт.
— Для какого начала? Учтите, я в авантюры никогда не впутываюсь.
— Уже впутались.
— Леденцов! — крикнул охранник. — Портнов! На выход с вещами!
Емельян Павлович так и не понял, почему, покинув каталажку, он не послал этого ненормального Портнова ко всем чертям со товарищи. Более того, уже на следующий день вёз его на своей «аудюхе» в сторону вокзала. Так получилось. Офис все ещё опечатан, счета арестованы, и заняться решительно нечем. Даже доказывать правду долго не пришлось: мэр лично пообещал во всём разобраться и «объяснить этому щенку, кто есть кто в городе». «Щенком» оказался молодой горячий прокурор, который вдруг бросился бороться с криминалом вообще и «крышеванием» в частности. Кто-то из завистников указал на «Мулитан», и…
Леденцов помотал головой. Всё, надоело. Вячеслав Андреевич кровно заинтересован в стабильности бизнеса, вот пусть и выкручивается, раз мэр.
Сидящий рядом Иван Иванович сегодня был немногословен. Запас красноречия он растратил, убеждая Леденцова найти лингвиста-бродягу.
— Вы ведь спать не сможете, — говорил он, — всё будете думать о моих словах, о мастерах силы и сглаза. Лучше сделать и пожалеть, чем не сделать и пожалеть.
«Ладно, — решил Емельян Павлович, — посмотрим, что да как. Информация лишней не бывает».
Тем временем его пассажир встрепенулся и сказал:
— Заедем по дороге на Кирова, подберём человека.
Леденцов механически повиновался. И тут же удивился собственной покорности.
На улице имени невинно убиенного их ждала дама лет сорока в — мягко говоря — скромном костюмчике и с пакетом. Из пакета доносилось благоухание мясного фарша.
— Здравствуйте, — сказала она тоном учительницы и устало погрузилась на заднее сидение.
— Меня зовут Емельян Павлович, — сказал Леденцов, выруливая на проспект.
— Я знаю, — чётко ответила пассажирка и добавила. — Алёна Петровна Громыко, заведующая детским садом номер три.
Емельян Павлович попытался сообразить, какая тема, кроме погоды, могла оказаться интересной для всей компании, но обнаружил, что подъезжает к вокзалу.
— Я его сейчас найду, — заявил Иван Иванович и выскочил на тротуар.
Поводив носом, он решительно направился в сторону зала ожидания. Леденцов ещё раз обратил внимание на выправку этого странного человека.
— Он раньше был военным? — спросил Емельян Павлович через плечо.
— Иван Иванович? Нет. Просто у него такой образ жизни.
Повисла пауза.
— А вы давно его знаете? — спросил Леденцов.
— Лет двадцать, — ответила Алёна Петровна, — и он всегда был такой.
— А кем он работает?
Ответа не последовало. Емельян Павлович обернулся: пассажирка улыбалась и смотрела в окно. Леденцов уставился в запотевшее лобовое стекло. Крупные, как улитки, капли неторопливо штриховали стекло сверху вниз.
— Всего пару дней назад солнышко было, — сломался Леденцов, — а сейчас опять… дождь…
— Не говорите. Синоптики обещали потепление, а вместо этого, вон, всё небо обложило.
Тема была исчерпана. Капли барабанили по капоту. Емельян Павлович покрутил ручку настройки приёмника, не нашёл ничего по душе и выключил его. «Хоть бы он пришёл уже, — подумал он с тоской. — Ну давай, пошевеливайся!». Леденцов откинулся на сидении, заложил руки за голову и… наткнулся в зеркале заднего вида на взгляд Алены Петровны. Что-то было в нём дикое.
— Что случилось? — спросил Емельян Павлович, оборачиваясь. — Вам плохо? Открыть окно?
Пассажирка имела вид человека, который сидит на заминированном унитазе. Леденцову сразу вспомнилось «Смертельное оружие».
— Нет, — сказала Алена Петровна бескровными губами, — всё в порядке. А вы женаты?
— Нет. И детей нет. Вам точно не плохо?
— Наоборот. Я так много читала о вас в газетах. Вы такой умный. Как ваша фирма называется?
Заведующую детским садом словно прорвало. Она требовала от Емельяна Павловича подробностей ведения бизнеса, рассказа о литературных пристрастиях, свежих анекдотов и отчётов о личной жизни. Он даже удивляться не успевал. И отвечать не всегда получалась, иногда дамочка резко меняла направление дискуссионной атаки.
Вдруг всё кончилось. Алёна Петровна замолчала на полуслове. Проследив её взгляд, Леденцов заметил Ивана Ивановича, который практически волок на себе текстолога Тридцать Три.
— Я не могу! — пассажирка вылетела из машины так, словно в заминированном унитазе раздался подозрительный щелчок. — Он такой! Я не удержу!
«Какой я “такой”? - изумился Леденцов. —Сексуальный? Или она просто психопатка?».
— И не надо, — ответил Иван Иванович, — держать нужно вот этого, он «отбойник», а Емельян Павлович — «топор».
Алёна Петровна закрыла рот ладонями, замерла, икнула — и разрыдалась.
«Господи, — подумал Емельян Павлович, — как её к детям подпускают, такую нервную?».
Приезда Леденцова Катенька в тот вечер так и не дождалась. Откладывать объяснение больше не имело смысла. Она собралась, оделась неярко, в тон погоде и настроению, и направилась к Палычу. Дома его не было. Машину у подъезда она тоже не обнаружила. «Значит, на работе, — Катенька почувствовала облегчение. — Стало быть, завтра поговорим».
— Каррр! — насмешливо каркнули с дерева.
Катенька тут же вспомнила своё глупейшее обращение к Богу и решила больше не проявлять сегодня малодушия. Она направилась в «Мулитан».
Обтекаемая (в том числе и бесконечным дождём) тёмно-синяя «Ауди» стояла на парковке, но дверь в офис была не просто закрыта — заклеена бумажками с неразборчивыми печатями. Катеньке это очень не понравилось. Она нашла сторожа соседнего офиса, и тот охотно, в лицах, рассказал, как в середине дня понаехал ОМОН в масках, сначала всех арестовал, а потом отпустил, но уже не всех. Директора точно уволокли, и бухгалтера тоже. И ещё кого-то, но он, сторож, не рассмотрел.
Катенька испытала противоречивые чувства. С одной стороны, это было ужасно — её Палыча увезли в тюрьму. С другой стороны, это было отлично, потому что Леденцов не пришёл к ней не потому, что не хотел, а просто не смог. Третья сторона оказывалась не лучше первой. Всё равно нужно было гордо хлопать дверью — и лучше это сделать прямо сейчас, пока задор не пропал. Однако Катенька понимала, что хлопать дверьми в тюрьме ей не позволят. И потом, там наверняка очень тяжёлые железные двери.
Она немного поплакала и вернулась домой. По пути Катенька пришла к выводу, что у них всегда так — как только она что-нибудь для себя решит, Палыч тут же все переделает по-своему. Она совсем не собиралась его охмурять! Когда беременная Ириша пристраивала её на своё место, то сразу предупредила — на директора не целься, у него принципы. А может, импотент или голубой, хотя не похож.
«И хорошо, — подумала тогда Катенька, — никаких больше романтических увлечений! Сосредоточусь на карьере!».
То, что Леденцов не импотент, она поняла сразу, по нескольким его косым взглядам. Через неделю работы версию с нетрадиционной ориентацией тоже пришлось отмести — Емельяну Павловичу не хватало духовной утончённости и изящества, которыми обладали все «голубые». По крайней мере, те, которых ей довелось видеть в кино (других пока не встречалось).
После этого Катенька решила, что директор ей сразу понравился, но охмурять она его не будет. Из принципа. Даже не просите. Обиднее всего оказалось то, что Леденцов даже не просил. И не намекал, не приказывал, не провоцировал. Хвалил за хорошую работу и устраивал разносы за вечные опоздания. Но при этом смотрел так…
Леденцов вообще был симпатичным. Староват, правда, — далеко за тридцатник, зато воспитанный и умный. И не толстый, что для его положения и возраста можно считать огромным плюсом. И волосы отличные, без намёка на лысину или седину. Седину она ему ещё простила бы, но лысых терпеть не могла. А ещё Емельян Павлович обладал замечательным качеством — у него были безупречные зубы.
Короче, Катенька поступила мудро (первый раз за свою недолгую жизнь). Она не стала кокетничать с Леденцовым, но и не завела роман на стороне. Мало ли что… Тут Катенька сердито обрывала мысли и просто ждала.
И дождалась. В один прекрасный день Леденцов предложил ей перейти в другую фирму. От потрясения она не пыталась оказать даже подобие сопротивления. Прекрасный день завершился прекрасным вечером — в ресторане, где Палыч впервые дал волю чувствам и рукам. Не то чтобы Катенька была против, но врезала она тогда по роже бывшему директору от души. Потому что совесть нужно иметь! Сначала три месяца на вы и свысока, а потом сразу такие страсти.
Сначала Катенька переживала, но дальнейшие события показали, что всё к лучшему. Леденцов стал ухаживать за ней по всем правилам, с цветами и прогулками под луной. В положенный срок Катенька сдалась ко взаимному удовольствию.
И вот теперь её мужчина сидит в тюрьме. Катенька подумала и решила, что это самый лучший выход из положения. Пока Палыч в заключении, бросить он её не сможет при всём желании. А она будет ходить на свидания и таскать пирожки (с капустой, в кулинарии напротив есть очень приличные). Тогда он всё осознает… Стоп! А на каком основании её будут пускать, она ведь не жена? Значит, Леденцову придётся на Катеньке жениться. Прямо в тюрьме, и тюремный священник обвенчает их в каземате.
Катенька воодушевилась и была несказанно удивлена, когда провела рукой по лицу и обнаружила, что оно мокрое. «Чего я реву, дура? — подумала она. — Всё так хорошо складывается! Или не реву? А, это я зонтик забыла открыть. Ну точно дура!».
Бывшего лингвиста доставили в съёмную квартиру (по дороге он едва не заблевал салон), и Алёна Петровна сама вызвалась вымыть его и переодеть. На вопрос, не смущает ли он её, ответила только: «Надеюсь, не запачкаюсь».
— Она очень много работает, — пояснил Иван Иванович, когда дверь ванной закрылась, — вот и перепутала, бедная. Решила, что мастер сглаза — это вы.
— Мастер сглаза? Вы же Алёне Петровне его каким-то отбойщиком представили. А есть у вас чай?
— Да, зелёный, на кухне. Пойдёмте, покажу. Я назвал его не «отбойщиком», а «отбойником». Это синоним к мастеру сглаза. Мастер силы — «топор», мастер сглаза — «отбойник».
Стульев на кухне не наблюдалось. Хорошо, хоть посуда была.
— Мастер сглаза, «отбойник», — продолжил Портнов. — Называйте как хотите. Суть одна: этот человек, скажем так, всё время накладывает проклятия.
— На нас? — Емельян Павлович остановился с ложкой в руке.
— Не волнуйтесь, на нас — только если мы ему шибко понравимся. В основном он проклинает себя.
— Что-то я не замечал в нём особой самокритичности.
— И не заметите. «Отбойник», как правило, очень себя любит. Поэтому желает себе добра. Но в силу своих способностей сам себе и вредит. Хочет быть здоровым — тут же заболевает. Хочет много денег — теряет всё до копейки… Что вы делаете?! Кто же заливает зелёный чай кипятком? Пусть чуть-чуть остынет.
Из ванной донеслось невнятное пение.
— То есть, — продолжил мысль Леденцов, — если ему сейчас захочется подышать, то он запросто захлебнётся?
— Не так трагично. Во-первых, силы он невеликой. Иначе или не выжил бы, или попал в поле моего зрения раньше. Во-вторых, с ним Алена, а она ему не даст захлебнуться.
— Да? Госпожа заведующая тоже мастер чего-нибудь? Мастер спорта по плаванию?
Портнов вежливой улыбкой дал понять, что ценит остроумие собеседника.
— Нет. Она просто компенсатор. Она… блокирует способности любого мастера. Кстати, воду уже можете наливать.
— Значит, для этого вы их познакомили? Чтобы Алёна Петровна охраняла господина Тридцать Три от самого себя? А чего вы не пьёте?
— Чуть попозже. Чай ещё не настоялся, нужно, чтобы листики развернулись. А по поводу цели знакомства вы ошибаетесь. Невозможно человека всю жизнь компенсировать. Это изматывает. Кроме того, нужно же когда-то спать, отлучаться по своим делам. В такие моменты сжатая пружина мастера распрямляется, и её действие становится вдвойне разрушительным.
Иван Иванович словно говорил о землетрясении или извержении вулкана — явлении грозном, но и прекрасном.
— «Отбойник» должен перестать быть «отбойником», иначе он и себя погубит, и своим близким жизнь испортит. Ну, как чай?
— Рыбой пахнет. Наверное, чашка плохо помыта.
— Нет, так и должно быть.
Какое-то время мужчины пили молча: Портнов — с наслаждением гурмана, Леденцов — насторожённо принюхиваясь после каждого глотка.
— И как вы собираетесь это проделывать? — сказал Емельян Павлович, возвращая чашку на стол. — В смысле лечить этого сглазного мастера?
К пению в ванной добавилось гудение строгого и ласкового женского голоса.
— Я? — пожал плечами Портнов. — Я не собираюсь. Лечить будете вы.
— Ещё чего! У меня дел невпроворот! Как минимум неделю буду от заказчиков отбиваться да с поставщиками объясняться. И вообще, зачем это мне?
Иван Иванович ответил только после того, как вдохнул дымящийся над кружкой пар и закрыл глаза.
— Вы не хотите ему помочь?
— Хочу. Но я не могу помочь всем бомжам…
— Не всем, — Портнов так и стоял, держа кружку перед собой двумя руками и зажмурившись, — только этому конкретному. Более того, это пойдёт на пользу вам же.
«Всё-таки вляпался, — подумал Леденцов, — знал же…».
— Поздно уже, — сказал он, — пора мне домой.
— Вы сможете проверить свои силы на практике, — Иван Иванович по-прежнему находился в чайном трансе. — Развить свои способности. Научитесь ограничивать или, напротив, усиливать их. А заодно человека спасёте.
— У меня времени нет…
— Куда вы торопитесь? Кто вас ждёт? Только не врите. Залейте лучше чай ещё раз, хотя бы и кипятком. Возможно, вторая вода вам больше понравится. А времени на возню с нашим нетрезвым другом почти не потребуется. Думаю, вы справитесь за один-два сеанса.
Емельян Павлович побарабанил пальцами по столу, но всё-таки поставил чайник на огонь.
— Не знаю, — сказал он, — чаю выпью, но, думаю, ни в чём вы меня не убедите.
— Да? — Иван Иванович хитро приоткрыл один глаз. — Убедил же я вас, что вы — мастер силы? Без особого труда, заметьте.
Пение бомжа наконец-то прекратилось. Алёна Петровна продолжала заботливо бубнить. Леденцов обдумывал последнюю фразу Портнова и вынужден был с ней согласиться: он уже не сомневался в своих способностях, хотя и не мог вспомнить аргументов собеседника. Тут засвистел чайник, и Емельян Павлович наполнил заварник.
— Допустим. И в чём будет состоять лечение?
— Проще простого. — Иван Иванович поблёскивал уже обоими глазами. — Вы будете думать то же, что и наш друг-текстолог. Его усилиями цель будет отдаляться, вашими — приближаться. Туда-сюда.
Портнов свободной от кружки рукой совершил ряд возвратно-поступательных движений.
— Тянитолкай какой-то, — сказал Емельян Павлович.
— Нечто вроде. Вы сильнее, уж поверьте, не льщу. Поэтому вы должны будете подстраивать свою силу под его. Чем сильнее он толкает, тем сильнее вы тянете. Он усиливает, и вы усиливаете.
— А смысл?
— В какой-то момент он выйдет за пределы своих возможностей и, скажем так, перегорит. Или, если вспомнить давешнюю аналогию, пружина лопнет.
Дверь ванной открылась, но оттуда вышла только Алёна Петровна.
— Совсем протрезвел, — сообщила она, пряча улыбку в пухлых губах, — стесняться начал. А поначалу всё звал к себе в ванну, побарахтаться.
— Скоро он? — поинтересовался Портнов.
— Думаю, минут пять.
С этими словами заведующая и по совместительству банщица прислонилась к стене и замерла. Леденцову показалось, что лицо её приняло то же выражение, что недавно в машине, но напряжённости было куда меньше.
— Компенсатор за работой, — пояснил Иван Иванович. — Алёнушка, чаю хотите?
Алёна Петровна молча покачала кучерявой головой.
— Кофеманка, — пожаловался Портнов.
— Так что там по поводу сеансов? — «вторая вода» Леденцову действительно понравилась больше, и рыбой уже не так пахло.
— Если господин Тридцать Три перенапряжётся, то избавится от своего дара, вернее, проклятия.
— И заживёт нормальной жизнью?
— Это уж не знаю. От него зависит. Обычно после этого бывший «отбойник» или резко идёт на поправку, или падает на самое дно.
— Нашему лингвисту, — сказал Емельян Павлович, — вторая возможность не грозит. Падать некуда. Слушайте, а как я узнаю, о чём думает этот, прости господи, мастер сглаза? Или я ещё и мысли читать умею?
— Нет, — ответил Портнов, — для чтения мыслей у нас Другой человек приспособлен. К тому же, в данном случае…
Дверь в ванную распахнулась, и оттуда показался бледный Тридцать Три, облачённый в огромный банный халат. Он с некоторым удивлением рассматривал свои руки, на которых деятельная Алёна Петровна успела даже состричь ногти.
— Круто, — сказал он, — не то что в вытрезвителе. Такое дело нужно отметить соответствующими напитками.
— …в данном случае, — закончил мысль Иван Иванович, — догадаться о мыслях нашего гостя несложно.
Катенька смогла дозвониться до Палыча только в четверг вечером, хотя в милиции ей сообщили, что задержанный Леденцов отпущен из-под стражи в тот же день. Под какую-то подписку.
Поэтому романтическая решимость таскать в тюрьму пирожки с капустой у Катеньки трансформировалась в откровенную злость. В конце концов, что должен делать влюблённый мужчина, вырвавшись из тюремной камеры? Естественно, звонить своей избраннице. По крайней мере, не пропадать неизвестно где. И уж точно, не говорить таким недовольным голосом, когда избранница наконец дозванивается и хочет узнать подробности.
Из всех подробностей Леденцов сообщил ей только одну — время.
— Полтретьего ночи, — сказал он крайне недовольно, — ты спать собираешься?
— Палыч, гад! Тебя в тюрьму забрали, а я спать, думаешь, буду?
— В какую тюрьму? Просто задержали на пару часов… а-а-а-ау…
— Ты ещё и зеваешь? Если я тебе надоела, так и скажи!
«Не надо, — подумала Катенька с несвоевременным отчаянием, — ой, не надо было этого говорить!».
— Не надоела. Просто я спать хочу. Вымотался.
— Где это ты вымотался? Офис, между прочим, закрыт!
Катенька еле успела не сказать банальное: «Кто она?».
После такого любой нормальный мужик обычно швыряет трубку и отключает телефон.
— Есть проблемы и вне офиса. А-а-а-а-у-а… А давай завтра поговорим, ладно?
— Завтра? Во сколько?
— Вечером. Приезжай ко мне, я тебя ризотто накормлю. Это такая итальянская еда, меня один знакомый в прошлое воскресенье научил.
Это было что-то новенькое. Леденцов собирался готовить для неё еду! Катенька решила пока не обольщаться.
— Палыч, имей в виду, если ты опять исчезнешь… это всё! Я больше не позвоню.
— Хорошо, — сказал Емельян Павлович и в очередной раз зевнул. — Значит, в пятницу, часов в восемь, договорились?
— Смотри у меня! — Катенька брякнула трубку на рычаг и задумалась.
Следовало всё хорошенько обдумать. Катенька немного поворочалась, встала и пошла на кухню жарить блинчики. А заодно смотреть в кулинарной книге, что такое «ризотто».
Следующий день был пятницей. Об этом Емельян Павлович узнал по телефону от мэра.
— Всё практически решено, — сказал Вячеслав Андреевич, — этот пацан уже всё понял, но позу пока держит. Сегодня пятница, так что пусть за выходные приходит в себя, а с понедельника можешь открываться.
Это был судьбоносный разговор. Начинать новое дело в пятницу — кто же на такое пойдёт? Можно было отдохнуть, но Леденцов не любил неподготовленного отдыха. Он по этой причине и не болел никогда. То есть теперь-то он знал, почему не болел. Потому что управлял миром силой своего желания. Емельян Павлович прошёлся по квартире и рассмеялся. Сейчас, на свежую голову, все эти приключения и таинственные мастера казались тем, чем, собственно, и являлись, — забавным бредом. Вот наезд прокуратуры был проблемой серьёзной. Три потерянных рабочих дня нужно компенсировать. Продумать план на уик-энд. Реальных, осязаемых проблем хватало.
Леденцов сел за домашний компьютер и принялся набрасывать список первоочередных дел. Однако любимое занятие (Емеля с детства обожал всяческое планирование и систематизацию) не доставляло привычного удовольствия. Тогда Емельян Павлович переключился на приготовление завтрака. Он давно собирался попробовать сварить ризотто (сначала сварить, а потом попробовать), и сегодня был очень подходящий день. Но и возле плиты Леденцов не смог собраться и переварил рис. Блюдо вышло похожим на запеканку. О том, чтобы пригласить Катеньку на такую мерзость, он и думать боялся.
Следовало признаться себе: мистика с «отбойниками» и «топорами» оккупировала голову Емельяна Павловича, как США Панаму. Леденцова не покидало ощущение, что он бросил дело на полпути, а это было ещё хуже, чем жизнь без графика. «Пойду и поругаюсь, — подумал Леденцов, наводя порядок на кухне, — пусть признает, что компостирует мне мозги!».
В съёмной квартире Портнова за ночь ничего не изменилось, разве что табуретки на кухне появились. Сергей Владиленович (так звали несчастного лингвиста на самом деле) сидел в углу с видом покорности похмелью. Алёна Петровна кашеварила, Иван Иванович читал какой-то — кажется, медицинский — журнал.
Гостя встретили как своего. Не зря полночи пробеседовали над зелёным чаем.
— Емельян, — приказала хозяйка, — мойте руки и давайте за стол. Только вас ждём.
— Да я позавтракал.
— А мы нет. Так что давайте, не задерживайте.
Портнов оторвался от статьи, коротко кивнул и снова погрузился в чтение. Тридцать Три вытянул шею, но ничего похожего на заветную жидкость в руках Леденцова не обнаружил. Тем не менее, лингвист приподнялся и манерно наклонил голову. На носу его красовались новые очки строгого фасона. Емельяну Павловичу померещилось, что сейчас Владиленович ещё и каблуками прищёлкнет, но обошлось. Должно быть потому, что на ногах вчерашнего бомжа красовались мягкие коричневые тапочки.
За завтраком Тридцать Три снова принялся рассказывать трогательную историю о том как он «пострадал от режима». Однажды Сергей Владиленович решил завалить вражески настроенного критика («Исключительно из принципиальных соображений!») и провёл текстологический анализ его статей.
— И я нашёл! — горячился лингвист, размахивая котлетой. — Это была идеологическая диверсия!
— Аккуратнее, не балуемся с едой, — попросила Алена Петровна, рефлекторно переходя на тон заведующей детсадом.
— Пардон. Так вот, диверсия! В пяти из шести статей я обнаружил явные следы влияния Оруэлла! Это в 1982 году, заметьте! Я выступил с критикой!
— Ешьте котлеты, Сергей Владиленович! Остынут ведь.
Леденцов не слушал. История заканчивалась банально: выгнали обоих с формулировкой «идеологическая незрелость». Через пять лет оппонент Сергея Владиленовича всплыл на гребне политических баталий, да ещё и козырял своей борьбой с партократией, а сам текстолог превратился в отверженного по кличке Тридцать Три.
Емельяна Павловича больше занимала мысль: «Что я здесь делаю?». Иван Иванович выражение лица гостя заметил. Наклонившись к Леденцову, он сказал:
— Обещаю: если и сегодня вас ни в чём не смогу убедить, не появлюсь больше на вашем горизонте.
Леденцов кивнул. Это его устраивало. Он был готов потерять день, но не расстраивать этих славных людей. Владиленович тем временем уже перешёл к событиям 1991 года. По его словам, он умудрился быть едва ли не единственным защитником ГКЧП из числа гражданских лиц. И имел глупость гордиться этим.